– Для чего?

– Для души, – ответил я. – Всю ночь на заводе тесто замешиваешь, корячишься, а утром вот хочется, чтобы красиво было.

Это я придумал вообще-то. В кино каком-то видел. Завтрак с белой розой.

В розу для души Дюшка, кажется, поверил.

– Так что со своими пятнадцатью рублями можешь не соваться.

Это я нарочно. Наверное, ради пятнадцати рублей Толстая отступит от своих убеждений, но облегчать Дюшке жизнь я не собирался, он же мне воду не помог таскать.

– А если… – предположил Дюшка.

– Не советую, – тут же сказал я. – К ней однажды два солдата залезли, хотели яблочек нарвать. Она их голыми руками скрутила и в подпол кинула. А у них увольнительная. Они ей всю картошку на участке выкопали и колодец заодно.

Дюшка поморщился.

– Вадь, может, со мной сходишь? – спросил негромко Дюшка.

– Куда? – сделал вид, что не понял.

– К Толстой. Понимаешь, если я один пойду, то она подумает, что я деньги украл у родителей, и розы мне точно не продаст. А ты скажешь, что тебе для мамы нужны…

– А тебе для мамы не нужны? – поинтересовался я.

– А я тебе винтовку свою подарю, – тут же придумал Дюшка.

– Разболтанную? – усмехнулся я.

– Там пружину поменять – и как новенькая будет! – заверил Дюшка.

– Да в твоей винтовке в стволе канавки давно стерлись, ее выкинуть пора…

– Вадь!

Любовь – это великое чувство. Даже в исполнении Дюшки оно вызывает во мне какое-то уважение. И потом… Если Анна на самом деле никогда не видела роз…

Я согласился. Винтовка мне не помешает. Из плохого оружия еще полезней учиться стрелять – потом из хорошего легче будет. Переоделся, и мы направились к Толстой.

Всю дорогу Дюшка молчал. Не пересказывал книги, не рассуждал о фильмах, не придумывал историй про атомные подземные лодки. Молчал. Доставал из кармана деньги, пересчитывал, хотя там и считать было нечего – три синих пятерки. Но он пересчитывал их так часто, что я понял – все-таки украл. Скорее всего, у отца стащил. Не, любовь – это великое чувство, особенно с первого взгляда.

Вокруг дома Толстой забор из резного штакетника, сам дом был кирпичный, с двумя гаражами, с железными воротами. Без собаки. Зачем Толстой собака, когда она сама убивает кулаком лошадь?

Дюшка остановился.

– Передумал? – спросил я как можно ехиднее

– Нет, просто…

Дюшка замялся, потом решительно толкнул дверь.

Мы вошли во двор.

Толстая сидела на скамеечке и разбортировала колесо от «Жигулей». Машина стояла тут же, приподнятая на деревянные подставки. Домкрата рядом не валялось.

– Чего пожаловали? – спросила Толстая.

Толстая по виду не шибко толстая. На это многие попадаются – те же солдатики или химики, которые картошку на перроне едят, а потом норовят быстро запрыгнуть в отбывающий поезд. Толстая запрыгивает следом и молотит неплательщика до сорок девятого разъезда. А так она средних размеров, только руки выдают мощь. Руки у нее страшные, видишь такие руки и понимаешь – лучше не связываться. Все-таки Дюшка, хотя и трус, но не совсем, я бы к Толстой идти не решился.

– Здравствуйте, – вежливо сказал Дюшка.

Я тоже поздоровался, нам же здоровья Толстая желать не стала.

– У нас к вам дело. – Дюшка сразу достал деньги.

Толстая молчала, а Дюшка принялся рассказывать. Он, как оказалось, сочинил целую историю. Про то, как к нему приехала сестра из Самарканда, больная туберкулезом, девочка лежит, не вставая, и пьет клюквенный кисель. А по ночам она плачет во сне, а по утрам хочет понюхать букет роз. Девочку лечат чагой, но пока улучшений не видно.

Врал он не очень умело, не думаю, что такая женщина, как Толстая, поверила в настолько жалкую историю. В придачу Дюшка пошел безобразными розовыми пятнами, словно его пробило моментальным лишаем. Это было позорно. Не лишай, а вот все, что происходило: вранье, унижение, глупость. Но я не ушел.

Дюшка продолжал врать про туберкулезную из Самарканда, Толстая слушала. А я стоял чуть в стороне, чтобы бежать. Когда Дюшка стал заходить на второй круг, Толстая сказала:

– Жаркое лето.

Она вырвала из колеса камеру, как выдирают кишки из налима, честное слово. Одним движением. Дюшка вздрогнул, да и у меня горло заболело.

Не знаю, что за день такой был, наверное, Дюшкин день – Толстая отбросила в сторону камеру, подошла к Дюшке и забрала у него деньги, не считая, сунула в карман.

– У меня картошка сохнет, – плюнула Толстая. – Четыре гребня. Земля окаменела, надо растормошить.

– Само собой, – тут же ответил Дюшка. – Четыре гребня – всего-то.

– Тогда поехали.

Толстая выкатила из второго гаража черный «Днепр», закинула в него две окучки, завела мотоцикл и повезла нас на реку, за железнодорожный мост.

Через пятнадцать минут мы оказались на берегу Соти. Тут были нарезаны участки для картошки, целое поле под них распахано. Толстая вручила нам мотыги и сказала:

– К шести вернусь. Смотрите – четыре гребня!

И Толстая показала нам свои железные пальцы.

– Конечно, – улыбнулся Дюшка.

– Вон до той рябины, – Толстая ткнула мизинцем в горизонт.

И укатила.

Четыре гребня. На нашем участке гребни в тридцать метров, я четыре штуки прохожу за час, способ особый придумал, зажимаешь окучку под мышкой и как плугом. Но тут этот способ не прокатил бы.

Каждый гребень был метров по сто пятьдесят. Земля здесь глинистая, под солнцем она потрескалась и превратилась в черепки, а эти черепки слиплись в панцирь, через который с трудом пробивались бледные картофельные ростки.

Дюшка с воодушевлением подхватил мотыгу и поглядел на меня.

– Нет уж, – сказал я. – Это твоя идея, ты и паши.

– Ладно, – пожал плечами Дюшка. – Чего тут пахать-то? Раз плюнуть…

Он принялся за работу, а я отошел в тень далекой рябины.

Дюшка работать не умел. То есть он умел работать, но паршиво, как работают на пришкольном участке. Хотя и старательно, совершая много лишних движений, поднимал окучку выше головы, обрушивал ее на землю…

Глина была сильнее. Дюшка не работал, Дюшка ковырялся, барахтался в глине мелкими неловкими движениями. Вот если бы часовщика вдруг перевели в молотобойцы, он так бы, наверное, в кузнице кувалдил.

Дюшка старался полчаса и продвинулся за это время метров на пятьдесят. Виду он старался не подавать, но все чаще и чаще поглядывал на меня.

Было понятно, что Дюшка не справится. За три дня он тут не справится, не то что за один. Я хотел уйти, я тут непонятно зачем…